Фашист гонялся за мной, но я убежала – Леонтина Чеславовна – а что такое война? – Тоже жизнь, только голодная, холодная и очень страшная. – Страшнее смерти? – Смерть на войне – конец всех мучений. Она как избавление, что ли... От бесконечных страданий и невыносимой боли. Хотя выживание, безусловно, главная цель на войне для каждого человека. Ведь только живые могут врага одолеть. Выжить на войне – это и значит победить. – Как же вы выживали? Сколько вам было лет, когда началась Великая Отечественная война? – Полных двенадцать. Мама со старшей сестрой жили в Москве, а меня отправили к бабушке с дедушкой – в поселок Румянцево – довольно крупный железнодорожный узел страны. Тут были и склады огромные, и элеватор, и сена запасы... Немцы бомбили нас с первых же дней своего наступления. Поэтому меня с двоюродным братом Альбиком отправили в соседнюю деревню и поселили к знакомой дачнице-москвичке. Почему она в Москву не вернулась – не знаю, наверное, боялась бомбежек. А в деревне поначалу было тихо, казалось, что немцы сюда вовсе не доберутся. – Но война какие-то знаки все-таки подавала? – Однажды ночью разбудила орудийная канонада – вот тогда война и стала для меня реальностью. К деревне стремительно приближался фронт. Как-то под вечер смотрим в окошко, а по улице мчится немецкий танк. Вдруг как пальнет из пушки – все оглохли, высыпали на улицу, а того уж и след простыл. Только горит копна сена на околице. Стали гадать – зачем фашист сено-то сжег, мешало что ли? Но потом задумались: а если б по дому стрельнул? Так что нам повезло. Чтобы дальше судьбу не испытывать, решили бежать в лес, прятаться. Мы с братом побросали в мешок какие-то продукты, одежду, а главное – сложили туда все документы. В лесу нашли ямку, лапником выстелили, спрятались, в общем. Но долго же там не просидишь – осень 41-го в Подмосковье была ранней, в октябре уже снег пошел. Холодина... К утру вернулись домой. Отогрелись немного. Но потом снова в лес. Альбику пять лет было. Бедный малыш – идет, спотыкается и... ругается: «Проклятый фашист, спать не дает!» И так повторялось каждый вечер – а вдруг опять немец заскочит в деревню? В общем, прятались. – Ключевой момент Великой Отечественной войны – германская армия всей своей бронетанковой мощью прет на Москву – об этом Вы что-нибудь знали? – Мы знали одно – если немец придет, то никого не пощадит. Даже детей... В том, что это не какая-то пропаганда, а звериная натура фашистов, мне довелось убедиться самой. Как-то у нас с Альбиком закончились продукты, и я собралась в Румянцево. А тут объявляют по радио (в нашей деревне имелась своя радиоточка): «Воздушная тревога!» Думаю: ну и что? Это в Москве где-то тревога, а у нас-то чего бомбить? Потом вроде бы дали «отбой», и я пошла. Сначала лесочком, а дальше – довольно большая долинка, по которой течет река и есть мостик. И вот как сейчас перед моими глазами картина: небо немного мутное, вдруг повалил огромными хлопьями снег, и тут прямо из пелены выскакивает на меня немецкий самолет и открывает огонь. Мама родная!.. Я бегу к мостику, а немец один заход сделал, в меня не попал, развернулся и снова снижается, атакует. Он шел очень низко, и все время стрелял в меня из пулемета... – С ума сошел? – Забавлялся, наверное, – чувствовал себя охотником. Или поспорил с кем-то из таких же уродов – убьет меня или нет. Ведь цель действительно невеликая – худенькая девчонка-подросток, но тем ценнее, видимо, была бы его «победа». Попробуй-ка, попади! – Судя по тому, что мы сейчас спокойно разговариваем с Вами, победили Вы?.. – Вряд ли уместно здесь слово – «спокойно». Мне до сих пор не по себе от этих воспоминаний. – Простите... – Подбежала я к реке и вижу: впереди, в направлении дедушкиного дома, кинули бомбы – взметнулся огромный фонтан земли. Испугалась страшно: там же мои родные!.. Полетела к дому, сломя голову. Бегу и снова очередь пулеметную слышу. Я вперед изо всех сил... Вот уже речушку по жердочкам перебегаю. Вижу – на воде шуба снежная, пули ее разрывают в клочья, и слышу звуки противные: «пим-пим-пим!»… Летчик, к счастью, вновь промахнулся и отправился на другой заход. – Третий уже? – Может, и третий – я не считала. Помню лишь, что, обернувшись, отчетливо увидела пилота в кабине... Перебежала я речку, а там еще в горку нужно подняться, и только после этого можно нырнуть в спасительный лес. Бегу и снова слышу нарастающий гул моторов: фашист продолжает свою охоту... А на опушке как раз окопы наших солдат. Они мне машут, что-то кричат, только я разобрать никак не могла, что именно... Все-таки добежала и свалилась без чувств. Но солдаты меня подняли и отборным матом быстро привели в эти самые чувства: «Кричим же тебе: «Ложись» – ты что, по-русски не понимаешь?!» Солдаты поругались немного, да и остыли. – Бог тебя спас, – сказал кто-то тихо. Но я верующей никогда не была, время такое… – Какое? – В Бога пионеры не верили, а я была пионеркой. Поэтому особого внимания на слова «про Бога» не обратила. Передохнула немного, а потом вылезла из окопа и по лесной тропинке домой побежала. Смотрю, а навстречу дедушка с бабушкой. Не удержалась, рассказала им, как за мной немец охотился – у бабушки ноги и подкосились… Потом приехали наши с Альбиком мамы и забрали нас в Москву.
С мамой не страшно – Вы знали, где были в то время немцы? – Немец давил, наступал – хотел уничтожить нашу столицу. Мы знали об этом… С нашими мамами пришли на станцию, но поезда уже не ходили. Тогда мы опять же пехом побрели по Волоколамскому шоссе к Новому Иерусалиму – оттуда еще можно было уехать в Москву. На наше счастье попалась попутка. Там был один офицер, а солдаты сидели в кузове – мы с краешку к ним притулились. Помню, как офицер говорил нашим мамам: «Зачем вы берете детей в Москву? Мы фашистов скоро остановим, ни за что к столице не пустим, а в Москве сейчас очень опасно, немцы бомбят беспрерывно…» «Нет», – ответили наши мамы, будь что будет, но дети пусть останутся с нами. – Какой Вам запомнилась осенняя Москва 1941 года? – Очень шумной – бомбили сильно и часто. В какие-то дни мы, полуоглохшие, вообще из убежища не вылезали. Играли там, спали… Конечно, в Москве было опаснее, чем в деревне. Но рядом ведь мама, а с ней я уже ничего не боялась. – Чем питались? – Тем, кто остался в столице, в октябре 41-го было выдано по два пуда муки. Мама в это время работала в Госбанке инспектором по зарплате. Представители предприятий и воинских частей приходили к ней получать деньги, мама все оформляла. Сама получала гроши. Ей давали карточку служащей, а мне сначала выдали иждивенческую. Потом, правда, была у меня ученическая, но приварка особого это не дало. По двести граммов хлеба на человека у нас получалось, и то не всегда карточки отоваривались… На рынке продукты стоили очень дорого. Однажды на мамину зарплату я купила… кило картошки. Это богатство мы использовали так: кипятили воду, терли картошину на терке и делали клейстер. У одной нашей соседки была корова, у нее можно было иногда купить молочка. Вот мы несколько ложечек молока в тот клейстер добавим – и суп готов. Тем и питались. – Что стало с Вашими родными в Румянцево – немцы до них добрались? – Буквально через три дня после того, как мы ушли в Москву, немцы заняли Румянцево. В доме деда устроили госпиталь. Когда же пришлось отступать, фашисты облили наш дом бензином и подожгли. Дедушка с бабушкой потом жили у каких то соседей, а тетя со своей семьей и другими родственниками – в землянке. От ужасных условий вскоре многие из них заболели воспалением легких, а потом и тифом. Тетя с мужем умерли, а вслед за ними и мой дедушка – едва узнал о смерти дочери… – Как вам жилось в Москве? – Все были тощие и худые. Мама какое-то время валила лес на трудовом фронте. В войну некоторые машины ездили на дровах – устанавливали нечто вроде титана в кузове… Мы, дети, помогали взрослым добывать топливо: в речном порту разгружали плоты с лесом. Школа без тепла не могла бы работать. – Как же вы тяжелые бревна таскали? – Ну, не совсем это были бревна – чурочки метр-полтора длиной. Самым тяжелым было вылавливать их из воды. Акватория порта вся почему-то была в мазуте, доски пропитывались, скользили – попробуй, поймай! У меня до сих пор совесть болит. Однажды мы поехали в порт с утра, работали до обеда, загрузили машину, она ушла, а обратно должна была привезти нашу смену. Но машина пришла без смены. Наш комсорг и моя тетя Аня, которая работала в нашей школе, остались, а мы, уже падая с ног от усталости, кое-как побрели домой. Я до сих пор не могу простить себе этого поступка: как же я родную тетю могла оставить грузить еще одну машину? – Но ведь сами же говорите: падали от усталости... – Да, сил у нас действительно больше не было. Тощие ведь, голодные… Девчонки, совсем. Господи, думали мы, если ты есть – помоги пережить войну!.. – К Богу потеплели немного? – Получается так... Еще мы ездили на «Комсомольскую» – грузить уголь для нашей школьной котельной. Помню, работали целый день, думали с последней машиной до дома добраться, а машина сломалась. Мы черные, как черти, от угля, без денег – как ехать? И вот моя подружка Лиля, самая бойкая из нас, останавливает на Комсомольской площади какого-то военного в лампасах и говорит: так, мол, и так, машина сломалась, а денег вернуться домой у нас нет – не ночевать же прямо на угольной куче... Дядечка оказался серьезным генералом. Пересчитал нас всех – а всего человек десять было – да и выдал нужную сумму на метро и трамвай. А сколько мы дров в те самые страшные зимы перепилили – не сосчитать! А было нам – по 14 лет! Еле на ногах держимся, но ведь пилим-пилим, потом колем мерзлые чурбачки... – В чем находили радости? – В общении с друзьями. В школе большое место занимала, конечно, учеба, но была и самодеятельность, проводились разные тематические вечера, которые всегда заканчивались танцами. Как ни трудно было, старались не унывать.
Как Атос стал Зоей Космодемьянской – Так школы во время войны работали – дети учились? – В нашей 201-й школе на «Войковской» разместился флотский экипаж, поэтому временно мы учились в 603-й. И только в 44-м году, когда учителя вернулись из эвакуации, мою родную школу открыли снова. Устроили грандиозную уборку: покрасили стены, парты расставили, окна отмыли... 201-я школа к тому времени была уже знаменитой. В июне 41-го именно ее окончила Зоя Космодемьянская, партизанский разведчик-герой. Школе присвоили имя выпускницы. – Интересно, что говорили в то время о Зое в Вашей среде? Немцы казнили юную разведчицу зимой 41 года, а в 42-м ее посмертно наградили Звездой Героя... – Моя тетя работала в 201-й школе нянечкой. И до войны, и после. Хорошо помню: когда вышла газета с фотографией повешенной Зои, она посмотрела и говорит: «Что-то очень похожа на нашу ученицу». Тетя была сбита с толку еще и тем, что героиню статьи звали Татьяной – такое имя девушка указала мучителям. Никто до этого не знал, где воевала Космодемьянская, что с ней случилось. Ее мать, Любовь Тимофеевна, с одноклассниками Зои поехали в Петрищево, где и опознали тело. После этого мы с подружками стали иногда заезжать к матери Зои – она жила на улице Горького в доме номер 6, вышла замуж – за генерала какого-то. Мы приглашали Любовь Тимофеевну к себе в школу на всякие мероприятия, она всегда приезжала. Душевная была, сердечная женщина... – Что рассказывала? – О детях своих – Зое и Шуре. Брат Зои тоже учился в нашей школе, был на войне танкистом, громил фашистов – мстил за сестру. Погиб под Кёнигсбергом за месяц до Победы. Тоже стал Героем Советского Союза... Любовь Тимофеевна рассказывала нам, какими замечательными людьми были ее дети. И школьными картинами, которые писались с моих подруг и меня – про Зою, она осталась довольна. – Вы позировали художнику вместо героини? – Да, мои подруги, и я... Однажды в нашей школе появились два художника: один был довольно-таки в летах, по фамилии, помню, Алехин. С ним девушка – видно, студентка, его ученица, необычайно красивая – звали ее Роксаной Кирилловой. Художники прошлись по классам, всех девочек подросткового возраста внимательно осмотрели, но почему-то выбрали меня и еще двоих – Фраю Уэцкую и Лию Кривошееву. Договорились с директором и попросили нас, чтобы приехали к ним в мастерскую опять же на улицу Горького. И вот мы входим в шикарный подъезд, поднимаемся на последний этаж, а нужно еще выше – мастерская располагалась на чердаке. Туда вела узкая и темная лестница. Страшновато стало. Но мы же были из Зоиной школы, ничего не боялись! Смело пошли вперед, а чтобы нас услышали, громко запели: «Есть мушкетеры, есть мушкетеры, есть мушкетеры, есть!..» Три девчонки-соплюшки. Мы были очень дружны и звали себя Атосом, Портосом и Арамисом... – Вы кем были? – Атосом. Почему-то считалось, что я самая рассудительная и хладнокровная... Моих подружек художники использовали для массовых сцен, а с меня писали главную героиню. – Трудное дело – позировать? – Терпимое. В 201-й школе есть такая картина – Зою принимают в комсомол. На ней мы втроем изображены сидящими, а потом с меня еще рисовали Зою... – Себя-то Вы на картинах узнали? – Точно трудно сказать, что там мое, а что Зоино. Наверное, овал лица мой, еще что-то. Художники старались писать динамично, поэтому просили принимать разные позы. Без живой натуры трудно было им обойтись... – Вы действительно были сильно похожи на Зою Космодемьянскую? – В то время все хотели быть похожими на героиню. Во всяком случае, в нашей школе. – Но внешне-то все не могли... – Старались и внешне. Почему-то больше всех подошла художникам я. На картине, где Зою принимают в комсомол, даже платье мое. У меня школьной формы не было, а только зеленое платье. Так в этом платье Зою Космодемьянскую и нарисовали. Еще есть известная картина, где Зоя в заснеженном лесу, но это уже не с меня рисовали. Там она в полушубке добротном, валенках, а у меня такой одежды не было...
Немцам, наверное, было стыдно... – Неужели Вам не могла купить элементарной одежды? – Жили мы совсем небогато. Я окончила школу в 47-м году – ни кола, ни двора. Мыкались с мамой по углам родственников, своего жилья не было. Спали какое-то время на одной раскладушке... Ни обуться толком, ни одеться. Зарплата у мамы мизерная… Но я поступила в 11-й класс, где специально по ускоренной программе готовили учителей начальных классов, и за год из меня состряпали педагога... Выдали документ, а свободных вакансий в Москве-то и нет. Нам с девчонками предложили поработать вожатыми. Мы возмутились – нет, хотим только учителями! Пошли в министерство просвещения, нас приняли и выдали направление... во Владивосток. Ладно, решила, поеду. Маме сказала, и она стала, думать, что мне взять с собой. А на другой день кто-то ее накрутил, она пришла домой и с порога в слезы – а я с кем тут останусь? Хотя и сестра Женя жила в Москве... Короче, никуда меня не пустила. Пришлось идти в министерство, отказываться от заманчивой поездки – на край света, можно сказать... – Ничего ближе к дому для молодой учительницы не нашлось? – Какая разница: ехать, так ехать… Короче, я пошла в школу рядом со своей родной 201-й, где директором работал как раз мой недавний учитель литературы. Как да что? Узнал про Владивосток, возмутился, как и мама: никуда не поедешь! Мне учителя самому нужны... Вот те раз! Так и хотелось спросить: что же вы заявку-то не посылаете? А дело в том, что был в той школе довольно пожилой педагогический коллектив, и бабки, совсем потеряв совесть, дошли до того, что сами договаривались с родителями, какие подарки дарить им на праздники, в дни рождения... Стыдоба и позор, короче. – Сегодня это, кажется, норма жизни. Да что там подарки: откровенно и регулярно с родителей собирают взносы на всевозможные ремонты, юбилеи и многое прочее... – Тогда это не было «нормой». Как я всю жизнь от этих подарков бегала – кто бы знал! Ведь даже через соседей норовили мне что-то вручать... – Интересно, Вы своих первых учеников помните? – Работать в школе я начала в 1949-м году. В школу пришли ребята 41-42 годов рождения. Очень нервные, дерганные, но старательные. Я понимала, что это дети войны – перенесли голод, холод, потери родных, невзгоды эвакуации... Да и потом, в зрелые годы, многим из них доставалось. Например, Боря Верейкин облучился в армии – на испытаниях ядерного оружия... Работал потом на «почтовом ящике». Леня Голиков – мальчик был с нервными отклонениями, но вырос интеллигентным замечательным человеком... Всегда относилась к детям войны с особым вниманием. – Так Вы и сами дитя войны... – Только я сама так не считаю. Мне кажется, детство мое закончилось 22 июня 1941 года – раз и навсегда. Во время войны я была практически взрослым человеком. – После войны Вы встречались с немцами? – В том же Румянцеве видела молодых пленных. Наверное, это были сдавшиеся солдаты, потому что по поселку и на работу они ходили без конвоя. Летом садились возле дома, где жили, и играли на своих губных гармошках. Они работали на станции, разгружали вагоны. Все местные были просто изумлены, когда увидели, как эти парни разгружают кирпич. Не бросают, как обычно у нас принято, а, выстроившись в цепочку, бережно передают друг другу каждый и аккуратно складывают в ровные штабеля... У них было чему поучиться. – Вы немцев жалели? – Не особенно – слишком много горя принесли нам эти люди... Но мне рассказывали, что, когда немцев отправляли домой, они с неохотой возвращались в Германию... – Как вы думаете – почему? – Стыдно, наверное, было...
Фото из архива Леонтины ФИЛИППОВОЙ и Михаила СЕРДЮКОВА
