 Рассказ Георгия Гребенщикова
В последнее время много говорится о творчестве нашего земляка Георгия Гребенщикова (1884-1964). Сегодня этот писатель начинает занимать то место в русской литературе, которого он достоин. Мы решили познакомить наших читателей с творчеством этого художника слова и предлагаем вам прочитать один из его рассказов
Под открытым небом
Дедушка Макар с утра и до вечера с длинным посошком бродит за своим небольшим смешанным табуном скотины.
Лицо, шея и руки его стали темно-коричневые. Ноги в старых сморщенных обутках и холщовых штанах сами, помимо его воли, идут и идут – либо позади табуна, либо впереди. Маленький, иссохший и сгорбленный, в дырявом овечьем полушубке и серой войлочной шляпенке, он напоминает домового. Редкая серая бородка, светло-синие прищуренные глаза, лоб с тысячью морщинок, кучерявая седая бахрома волос на висках и затылке – домовой, да и только.
Через плечи на нем холщовая сума с черствыми кусками хлеба и маленький жестяной чайничек, в руках длинный, с крючком наверху березовый посошок; он часто подставляет его под бороду и, задумавшись, смотрит в заобские просторы.
 Смотрит он так себе – надо же куда-нибудь смотреть! Смотрит и удивляется, как велика земля Божия.
– Во-о-н там за рекою тайга залегла, – лениво тянет дед, – а за тайгою Томск, а за Томском, поди, опять тайга, а за тайгою море, а за морем заморские люди, немцы разные, а за немцами облезьяны живут, а за облезьянами тигры, а там какие-нинабудь еще зверушки – Божья тварь... Далеко край света белого!.. – вздохнет старик и переведет сощуренный взгляд на скотину, которая разбрелась по серо-зеленому полю и дружно чавкает свежий корм.
Увидит жеребушку или ягненка, резво бегающих вокруг матерей, и пошлет свое любовное:
– А-а, штоб вас Бог любил!.. Гоп, гоп, гоп!..
Особенно любит он жеребяток.
Хорошенькие, с тоненькими ножками, кучерявыми хвостами и гривками и атласной лоснящейся шкуркой, они одним своим видом вызывали его улыбку, а когда начинали бегать по зеленому ковру, дедушка Макар озабоченно выкрикивал:
– Помаленьку, помаленьку! Ушибешься, штоб те Бог любил!.. – И сам себе пояснял: – Ишь, ножки свои расправляет...
И любил он слушать ржание жеребяток: таково-то звонко, молодо разносится оно по полю. А тут еще рассыпчатые серебряные голоса ягнят да несмолкаемое щебетание жаворонков – все с утра до вечера веселит дедушку Макара.
Так он живет в поле изо дня в день всю весну. И никогда ему не бывает скучно.
На высоком увале над Обью стоит древний курган, давно кем-то разрытый, но еще высокий и увенчанный кудрявыми кустами черемухи. Под этими кустами в прохладной ямке дедушка в жаркий полдень любит отдыхать, а в холод и стужу прячется в ней, как в своем жилище.
Мимо кургана на берег Оби идет тропинка, по которой с соседних пашен ездят по воду и гоняют на водопой лошадей.
С кургана деду все видать: как с первых дней весны оживают поля, как вырастают черные полосы, как покуривают дымком становища пахарей. В праздники другие пахаря приходят к деду на курган. Особенно частенько ходит к нему Тишка, тринадцатилетний паренек, вдовухин сын.
Он живет в работниках у Еремея и пользуется всяким случаем пошалопайничать.
Забежит или заедет, слезет с лошади, сядет возле деда на курган и, достав из-за голенища кисет с табаком, свернет собачью ножку и деловито, с видом пожилого человека, закурит.
– Ишь, постреленок, уж курить умеет!.. На што куришь? Ведь грех!..
– Грех, как орех: раскусить да бросить.
– А мать-то тебя за это не порола?..
– Руки коротки, нос не дорос!..
– Ах ты стрикулист!.. – хватаясь за костыль, грозит старик и собирается ударить Тишку, но тот ловко увернется и сделает непристойный жест.
Дед еще больше сердится и гонит Тишку от себя:
– Иди, лодырь эдакий!.. Хозяин-то тебя ведь ждет теперь, работать надо!.. У-у! Бесстыжий!..
Но Тишка как будто не слышит. Он бросается поодаль от деда на траву и заводит новый разговор.
Бывает, Тишка и не озорничает. Целыми часами лежит на склоне кургана, подложив руки под затылок, и насвистывает. Дед в это время, как ручеек, журчит-журчит, рассказывая о прошлой всякой всячине сибирской.
– ...Бывало, рыбы этой в Оби было – невпроворот!..
Пойдешь после паужина, посидишь, подергаешь с часок – смотришь, на два пирога да на щербу!
Но Тишка, видимо, не слушает. Он отдается своим думкам. Вдруг на полслове перебьет старика и скажет:
– Нонче уйду я, дедка, в Россею... Вот до Петрова доживу, посев продам, выкуплю пачпорт и уйду...
Дед не обижается на то, что Тишка перебьет его. Он ведь не столько Тишке, сколько самому себе рассказывал о прошлом.
– Да куда ты уедешь от своей дурости?.. – спрашивает он Тишку. – Где тебя экого не видывали!..
– А вот увидишь!.. Уйду сперва в Россею, а там на море поступлю моряком! Ей Богу!..
– Больно ярый... Еще молоко-то на губах не обсохло, а уже навроде волка... Шляющий!.. Мать-то бросить, што ли, норовишь?
– Сперва брошу, а потом, когда богатый буду, выпишу ее... По крайности, земли разные погляжу...
– Поглядишь!.. – дразнит дед. – Богатый, мотри, будешь...
– А то нет?.. – всплывает Тишка. – Да я, ежели захочу – в Америку свисну!..
– Свисни, свисни!.. Ступай-ка вот лучше к хозяину-то... Он те покажет Америку: за вихры да об пол!..
Тишка со злым выражением лица делает тот же непристойный жест уже по адресу хозяина.
Дед стукает его костылем. Тишка равнодушно почесывает ушибленное место, не сердясь на деда, и продолжает мечтать во всеуслышание:
– Укачу в Америку, поступлю в машинисты и так зачну работать, так зачну!..
Он эту фразу произносит с такой уверенностью, что даже дед начинает верить в то, что это так и будет.
– Ох, и шустрый ты, Тишка! – говорит старик и задумчиво вглядывается в даль, на могучую реку, лениво нежащуюся в узорчатых и зеленых рамках берегов.
Туда же глядит и Тишка, но видать, что его черные живые глаза смотрят гораздо дальше, за леса, за моря, в Америку.
– Здесь что?!.. – вдруг срывается он с места и, схватив в горсть свежей травы, сердито вырывает ее из земли и бросает наотмашь. – Здесь хоть кто пропадет!.. Гм!.. в работниках у Еремея жить!.. За полдесятины всю весну!.. Да подь он весь к черту!..
Тишка круто обрывает, умолкает, разъясняя себе остальное напряженной думкой.
Дед тоже умолкает. Он уже не придает значения болтовне парнишки и полудремотно смотрит на реку.
– Ишь, пароход опять идет!.. – всматриваясь из-под ладони, говорит он про себя. – Ишь, как покуриват!..
Тишка встает на ноги, колет взглядом пространство и долго, не моргая, глядит на приближающийся белый пароход с откинутым назад седым султаном дыма.
В обтрепанной рубахе парень кажется бронзовым, крепко ввинченным в вершину кургана. От кустов пахнет черемуховой корою; ноздри Тишки широко раздуваются, и медленно поднимается и опускается его тощая грудь.
Дедушка Макар журчит:
– Господа, поди, опять на вольный воздух покатили... Чего им – посиживают... Плывут!.. А я вот век свой прожил и не бывал на нем, на пароходе-то...
И прибавляет после паузы:
– И не манит, слышь...
Они долго смотрят, пока пароход проходит мимо, провожают его взглядом и молча думают, каждый про себя, по-своему. Вот скрылся пароход из виду, только чуть заметная струйка дыма осталась и плывет по синеве тайги, а Тишка все еще смотрит в ту сторону и стоит неподвижно.
Голубою тонкою каймой лежит тайга за Обью, кривой блестящей лентой нежится в зеленых берегах великая река, и голубеет безграничная глубь неба с ярким и горячим шаром посредине, а Тишка стоит на кургане и смотрит, смотрит вдаль. Вдруг сжимает свой грязный кулак, поднимает над головою и, кому-то погрозив, выкрикивает отрывисто:
– Эх, и укачу же я куда-нибудь!..
Дедушка Макар молчит в ответ. Непонятны ему вспышки юной крови, и глядит он уже не на Обь, а на широко разбредшийся табун скотины. Тишка спрыгивает с кургана, забирает логушок* с водою, карабкается с ним на худую, затянутую работой лошадь и быстро уезжает на полосы... Так быстро, будто он уже в Америку поехал...
А дедушка Макар, опираясь на посошок, бредет опять по зеленому полю вслед за скотиною и ласкает новорожденное животное поколение любовным взглядом, приговаривая:
– А-а, будьте вы благословлены!..
И поет над ним, заливается хлопотливый жаворонок, рассказывая непонятные заморские сказки.
* Логушок (лагушок) – бочонок или ведерко.
Книга о простых людях
 <...> Г. Гребенщиков – писатель-«бытовик». Сам вышедший из крестьянской семьи, перепробовавший множество профессий прежде чем выйти на литературное поприще, одаренный наблюдательностью и умением выделять все характерное из груды фактов, он многое узнал и понял. Но лучше всего знает он свое родное крестьянство и охотнее всего изображает его. С одинаковой почти теплотой рисует он, впрочем, и кочевника-киргиза, вместе с ним тоскуя по отходящим в область преданий степным просторам. Интеллигенцию он редко берет темой своих рассказов, – и то сельскую, вышедшую из народа или близко к нему стоящую.
Выйдя из среды, где нет сложных противоречий и запутанных узлов городской жизни, где самые несчастья просты и стихийны, где жизнь течет ровно, редко давая повод оглянуться на пройденный путь и глубоко вдуматься в него, автор взял от городской культуры только тонкость художественных переживаний, ясность понимания настроений, уменье передать все это хорошим, живым языком, хотя и не лишенным местами легких следов примитивности; но не разучился смотреть на жизнь и на людей с простотой деревенского жителя, не разучился понимать простых сельских людей, больше того – сливаться с ними, быть таким же, как они, и заодно с ними радоваться их радостью, горевать их горем. В этой-то непосредственности, простоте изображения простых людей и простой, незамысловатой природы степей и мягких предгорий Алтая – главная заслуга Г. Гребенщикова.
Его герои несложны, как несложны породившие их условия жизни. И, прекрасно разбираясь в этих знакомых условиях, они, большею частью, не подготовлены ко всему выступающему за пределы наладившейся жизни, будь это радость, горе или просто вторжение чего-то нового, неведомого. И не могут разобраться в этом неведомом, и покорно ждут своей участи.
<...> Все симпатии автора на стороне этих родных и понятных ему простых людей. И чем менее сложна психология его героев, тем герои эти ему ближе, понятнее. Оттого так жизненны у него фигуры киргизов, при изображении которых другие авторы чаще всего не идут дальше внешних эффектов; оттого так удаются ему дети, так редко удачные даже у признанных писателей.
<...> …Он вводит нас в мир простых и понятных нам людей и знакомой природы. Автору остается только идти дальше по его дороге. Свертывать с нее незачем.
К. Порфирьев
[Порфирий Казанский] |
